Неточные совпадения
Началось это с того, что однажды, опоздав на урок, Клим Самгин быстро шагал сквозь
густую муть февральской метели и вдруг, недалеко от желтого здания гимназии, наскочил на Дронова, — Иван стоял на панели, держа
в одной руке ремень ранца, закинутого за спину, другую руку, с фуражкой
в ней, он опустил вдоль
тела.
Стиснутые
в одно плотное, многоглавое
тело, люди двигались все ближе к Самгину, от них исходил
густой, едкий запах соленой рыбы, детских пеленок, они кричали...
Он был выше Марины на полголовы, и было видно, что серые глаза его разглядывают лицо девушки с любопытством. Одной рукой он поглаживал бороду,
в другой, опущенной вдоль
тела, дымилась папироса. Ярость Марины становилась все
гуще, заметней.
Странная наружность, угрюмо сдвинутые брови, стук костылей и клубы табачного дыма, которыми он постоянно окружал себя, не выпуская изо рта трубки, — все это пугало посторонних, и только близкие к инвалиду люди знали, что
в изрубленном
теле бьется горячее и доброе сердце, а
в большой квадратной голове, покрытой щетиной
густых волос, работает неугомонная мысль.
Тяжелый дух падали,
густой, сытный и такой липкий, что Тамаре казалось, будто он, точно клей, покрывает все Живые поры ее
тела, стоял
в часовне.
Ее толкали
в шею, спину, били по плечам, по голове, все закружилось, завертелось темным вихрем
в криках, вое, свисте, что-то
густое, оглушающее лезло
в уши, набивалось
в горло, душило, пол проваливался под ее ногами, колебался, ноги гнулись,
тело вздрагивало
в ожогах боли, отяжелело и качалось, бессильное. Но глаза ее не угасали и видели много других глаз — они горели знакомым ей смелым, острым огнем, — родным ее сердцу огнем.
Дверь отворили. Сначала
в комнату всунулась голова
в большой мохнатой шапке, потом, согнувшись, медленно пролезло длинное
тело, выпрямилось, не торопясь подняло правую руку и, шумно вздохнув,
густым, грудным голосом сказало...
Ромашов слышал, как из его развороченного на куски
тела шел
густой запах сырого мяса, точно от туш, которые выставляют при входе
в мясные лавки.
Царь все ближе к Александрову. Сладкий острый восторг охватывает душу юнкера и несет ее вихрем, несет ее ввысь. Быстрые волны озноба бегут по всему
телу и приподнимают ежом волосы на голове. Он с чудесной ясностью видит лицо государя, его рыжеватую,
густую, короткую бороду, соколиные размахи его прекрасных союзных бровей. Видит его глаза, прямо и ласково устремленные
в него. Ему кажется, что
в течение минуты их взгляды не расходятся. Спокойная, великая радость, как
густой золотой песок, льется из его глаз.
Над столом висит лампа, за углом печи — другая. Они дают мало света,
в углах мастерской сошлись
густые тени, откуда смотрят недописанные, обезглавленные фигуры.
В плоских серых пятнах, на месте рук и голов, чудится жуткое, — больше, чем всегда, кажется, что
тела святых таинственно исчезли из раскрашенных одежд, из этого подвала. Стеклянные шары подняты к самому потолку, висят там на крючках,
в облачке дыма, и синевато поблескивают.
Мастера храпят, мычат во сне, кто-то бредит, захлебываясь словами, на полатях выкашливает остатки своей жизни Давидов.
В углу,
телом к
телу, валяются окованные сном и хмелем «рабы божие» Капендюхин, Сорокин, Першин; со стен смотрят иконы без лиц, без рук и ног. Душит
густой запах олифы, тухлых яиц, грязи, перекисшей
в щелях пола.
Осенний тихо длился вечер. Чуть слышный из-за окна доносился изредка шелест, когда ветер на лету качал ветки у деревьев. Саша и Людмила были одни. Людмила нарядила его голоногим рыбаком, — синяя одежда из тонкого полотна, — уложила на низком ложе и села на пол у его голых ног, босая,
в одной рубашке. И одежду, и Сашино
тело облила она духами, —
густой, травянистый и ломкий у них был запах, как неподвижный дух замкнутой
в горах странно-цветущей долины.
Юноша вспомнил тяжёлое, оплывшее жиром, покрытое
густой рыжею шерстью
тело отца, бывая с ним
в бане, он всегда старался не смотреть на неприятную наготу его. И теперь, ставя рядом с отцом мачеху, белую и чистую, точно маленькое облако
в ясный день весны, он чувствовал обиду на отца.
Врываясь, как бурный поток,
в самые
густые толпы польских гусар, он бросался на их мечи, устилал свой путь мертвыми
телами и, невидимо хранимый десницею всевышнего, оставался невредим.
Утром на другой день у него болела голова,
гудело в ушах и во всем
теле чувствовалось недомогание. Вспоминать о вчерашней своей слабости ему не было стыдно. Он был вчера малодушен, боялся даже луны, искренно высказывал чувства и мысли, каких раньше и не подозревал у себя. Например, мысли о неудовлетворенности философствующей мелюзги. Но теперь ему было все равно.
Он прыгнул вперёд и побежал изо всей силы, отталкиваясь ногами от камней. Воздух свистел
в его ушах, он задыхался, махал руками, бросая своё
тело всё дальше вперёд, во тьму. Сзади него тяжело топали полицейские, тонкий, тревожный свист резал воздух, и
густой голос ревел...
Чёрный, железный червь, с рогом на голове и тремя огненными глазами, гремя металлом огромного
тела, взвизгнул, быстро подполз к вокзалу, остановился и злобно зашипел, наполняя воздух
густым белым дыханием. Потный, горячий запах ударил
в лицо Климкова, перед глазами быстро замелькали чёрные суетливые фигурки людей.
Вцепился завод
в землю, придавил её и, ненасытно алчный, сосёт дни и ночи, задыхаясь от жадности, воет, выплёвывая из раскалённых пастей огненную кровь земли. Остынет она, почернеет, — он снова плавит,
гудит, гремит, расплющивая красное железо, брызжет искрами и, весь вздрагивая, тянет длинные живые полосы, словно жилы из
тела земного.
Лежу у опушки лесной, костер развёл, чай кипячу. Полдень, жара, воздух, смолами древесными напоенный, маслян и густ — дышать тяжело. Даже птицам жарко — забились
в глубь леса и поют там, весело строя жизнь свою. На опушке тихо. Кажется, что скоро растает всё под солнцем и разноцветно потекут по земле
густыми потоками деревья, камни, обомлевшее
тело моё.
Он упал
в двух шагах от Рыбникова, который лежал на боку неподвижно. Несмотря на то что у Леньки от падения
гудело в голове, несмотря на страшную боль, которую он ощущал
в животе и пятках, он не потерялся и
в один миг тяжело, всем
телом навалился на штабс-капитана.
Облитые потом, грязные и напряженные лица с растрепанными волосами, приставшими к мокрым лбам, коричневые шеи, дрожащие от напряжения плечи — все эти
тела, едва прикрытые разноцветными рваными рубахами и портами, насыщали воздух вокруг себя горячими испарениями и, слившись
в одну тяжелую массу мускулов, неуклюже возились во влажной атмосфере, пропитанной зноем юга и
густым запахом пота.
Между стволов и ветвей просвечивали багровые пятна горизонта, и на его ярком фоне деревья казались ещё более мрачными, истощёнными. По аллее, уходившей от террасы
в сумрачную даль, медленно двигались
густые тени, и с каждой минутой росла тишина, навевая какие-то смутные фантазии. Воображение, поддаваясь чарам вечера, рисовало из теней силуэт одной знакомой женщины и его самого рядом с ней. Они молча шли вдоль по аллее туда, вдаль, она прижималась к нему, и он чувствовал теплоту её
тела.
На секунду встает
в воображении Меркулова колодец,
густая темнота ночи, мелкий дождик, журчанье воды, бегущей из желоба, и шлепанье по грязи чьих-то невидимых ног. О! Как там теперь холодно, неприятно и жутко… Все
тело, все существо Меркулова проникается блаженной животной радостью. Он крепко прижимает локти к
телу, съеживается, уходит поглубже головой
в подушку и шепчет самому себе...
В комнате пахнет гниющим пером постели, помадой, пивом и женщиной. Ставни окна закрыты,
в жарком сумраке бестолково маются,
гудят большие черные мухи.
В углу, перед образом Казанской божьей матери, потрескивая, теплится лампада синего стекла, точно мигает глаз, искаженный тихим ужасом.
В духоте томятся два
тела, потные, горячие. И медленно, тихо звучат пустые слова — последние искры догоревшего костра.
Лошадь, зябко встряхивая кожей, потопталась на месте и тихонько пошла, верховой покачнулся, сквозь дрёму ему показалось, что он поворотил назад, но не хотелось открыть глаза, было жалко нарушить сладкое ощущение покоя, ласково обнявшее
тело, сжатое утренней свежестью. Он ещё плотнее прикрыл глаза. Он слышал насмешливый свист дрозда, щёлканье клестов, тревожный крик иволги,
густое карканье ворон, и, всё поглощая, звучал
в ушах масляный голос Христины...
И вот перед самой Пасхой мы тронулись
в путь. Когда мы отъезжали от Петербурга, был сырой, холодный день, и над городом висел
густой и черный туман, тот черный туман, который отравил душу и съел
тело моего бедного друга.
Корнею Васильеву было пятьдесят четыре года, когда он
в последний раз приезжал
в деревню.
В густых курчавых волосах у него не было еще ни одного седого волоса, и только
в черной бороде у скул пробивалась седина. Лицо у него было гладкое, румяное, загривок широкий и крепкий, и все сильное
тело обложилось жиром от сытой городской жизни.
Одета она была
в белое платьице с пестрыми разводами и красные башмаки с каблучками; прихваченные сверху золотым ободком,
густые черные волосы падали
в виде плаща с небольшой головки на худенькое
тело.
И я услышал этот ответ и склонился пред ним, но неповинные страдания и чей-то сарказм
густым, непроницаемым облаком легли между Распятием и его
телом, и — я твердо знаю это — здесь,
в этом облаке, тайна и моей собственной жизни.
Вспоминаю скомканную тревожность юности, ноющие муки самолюбия, буйно набухающие на душе болезненные наросты, темно бушующие, унижающие
тело страсти, безглазое метание
в гуще обступающих вопросов, непонимание себя, неумение подступить к жизни… А теперь — каким-то крепким щитом прикрылась душа, не так уж легко ранят ее наружные беды, обиды, удары по самолюбию;
в руках как будто надежный компас, не страшна обступившая чаща; зорче стали духовные глаза,
в душе — ясность, твердость и благодарность к жизни.
В дверях показывается паукообразное
тело — большая мохнатая голова с нависшими бровями и с
густой, растрепанной бородой.
Я потерял себя. Совсем потерял себя, как иголку
в густой траве. Где я? Что я? Я чувствую: моя душа куда-то ушла. Она оторвалась от сознания, ушла
в глубину, невидимыми щупальцами охватывает из темноты мой мозг — мой убогий, бессильный мозг, — не способный ни на что живое. И
тело мое стало для меня чуждым, не моим.
Нинка постояла, глядя на ширь пустынной площади, на статую Тимирязева, на
густые деревья за нею. Постояла и пошла туда,
в темноту аллей. Теплынь, смутные весенние запахи. Долго бродила, ничего перед собою не видя.
В голове был жаркий туман,
тело дрожало необычною, глубокою, снаружи незаметною дрожью. Медленно повернула — и пошла к квартире Марка.